За чудесным зерном - Страница 41

Витя поднял руку, указывая на этот венок.

— Клавдий Петрович, я знаю, почему здесь изображены колосья. Когда солнце в полдень проходит над этим окном, снизу кажется, что солнце окружено венком пшеницы. Чудесной пшеницы… — прибавил тише мальчик.

— Гляди, — шопотом прибавил он, сжимая руку Косте, — ведь могильная плита кажется золотой, оттого что на ней нарисованы тысячи крохотных пшеничных венков и тысячи маленьких солнц.

Сделали массу снимков «гробницы семи городов», как назвал могилу Клавдий Петрович. Фотографировали до тех пор, пока не истощился весь запас пластинок.

Из гробницы нечего было взять, кроме изумительных фарфоровых стен. А чтоб перенести их целиком в музей, где тысячи людей смогли бы любоваться их тысячелетней красотой, требовалась другая — специальная экспедиция.

Клавдий Петрович глядел на зияющее черное пятно на фарфоровой стене. Кто же вынул плитки?

И профессор вздыхал. Он боялся, что тот, кто опередил его и нанес первую рану «гробнице семи городов», вернется вскоре, чтобы докончить начатый грабеж.

— Они не постесняются, — вздыхал профессор. — Какой-нибудь варвар-миллионер, чтобы разукрасить свою квартиру, способен выломать всю облицовку и по кусочкам вытащить эту единственную в мире мозаику.

Но вскоре Клавдий Петрович успокоился. Было более похоже на то, что давно уже, может быть сотни лет, гробница никем не посещалась, и вора, выломавшего часть облицовки, вероятно, уже несколько столетий нет на свете.

Но кто же был человек, для которого воздвигли такую необычайную гробницу?

В первых трех склепах напрашивались догадки: то были, видимо, могилы — охотника, женщины, художника.

Но кто этот человек на вершине горы с кувшином в смуглых руках? Изображение казалось портретом, а не просто картиной. Морщины на широком лбу, пряди длинных волос, полуседая борода и глубокий рубец на щеке — все это доказывало, что тысячи фарфоровых осколков увековечили не фантазию художника, а живого человека.

Тысячелетия стояла гробница, а человек на картине улыбался в темноте, как улыбался он и теперь — лучам и солнцу, и людям, заглянувшим в гробницу.

Витя тщетно ломал себе голову: зачем и почему столько раз в гробнице повторялся таинственный знак заповедной пшеницы? Он расспрашивал Клавдия Петровича, но профессору было теперь не до этого. Клавдий Петрович собирал материалы, торопливо делал зарисовки, укладывал найденные вещи, — оставалось немного дней.

Витя тщательно обыскивал откопанные в Великом Городе сосуды, не найдется ли в них хоть горсточка семян. Витя помнил, что при раскопках каких-то памятников древнего Египта были найдены зерна пшеницы; их посадили, и они взошли не хуже, чем те зерна, которые сеются каждой весной.

И мальчик надеялся найти среди развалин зерна, собранные несколько тысяч лет назад под здешним жгучим солнцем. Уж эта пшеница, наверное, не побоялась бы засухи!

Но ни одного зернышка не оказалось.

Глава XXX

— Ох, как мне жалко уезжать отсюда! — проговорил Витя.

По всей стоянке валялись клочья бумаги, обрывки веревок. Запаковывались тюки. Все, что было возможно взять с собой из Великого Города, увезли для музеев.

Маленькие человечки из желтой и золоченой глины, сохранившиеся в гробнице художника, мирно лежали в ящиках, переложенные ватой и бумагой; древние кувшины, чашки с цветочным узором — все это было уже упаковано.

Клавдий Петрович заботливо и бережно окутывал шелковистой бумагой хрупкие вещи. Он надел вторую пару очков и любовался милыми его сердцу предметами.

Услышав горестные слова Вити, Клавдий Петрович тяжело вздохнул.

— Если бы можно было остаться еще хоть на полгода!

— А я, признаться, — сказал с улыбкой Веселов, — в глубине души все-таки предпочитаю те вещи, которые делаются сейчас на фабриках и заводах. Какой толк в этих старых кладбищенских штуках?

— Не смейтесь, Иван Викентьевич, — возразил Витя, — над кладбищенскими древними вещами, а то Чаон-Го испугается, что дух его покойной тетки отомстит нам в пустыне!

Последнюю фразу Витя произнес по-китайски, подмигивая в сторону Чаон-Го.

Китаец, которого не выводили из терпения ни жара, ни усталость, ни даже свирепые насекомые пустыни, рассердился. Мутный румянец окрасил его желтое лицо.

— Не говори дурно о моей достопочтенной тетке и не отзывайся с насмешкой о духах пустыни. Если б не жадный Фын, я никогда не решился бы притти сюда.

— Хорошо, что ты сознаешься, Чаон-Го. А мы с Костей раньше думали, что в Хотане живут храбрые люди.

— У тебя на языке такой же огонь, как и в волосах, — с обидой ответил проводник, — но ты вернешься в свою страну, и ни один дух пустыни не погонится за тобой так далеко.

— А до Хотана злой дух разве добежит?

— Не знаю. Может быть нет. Фын сказал, что нет. И потому я пошел с вами. Но Фын не всегда говорит правду.

— А как же ты в пустыне не боишься духов?

— Я боюсь. Но я никогда не остаюсь один. А духи пустынь появляются, когда возле человека нет никого другого.

— Значит, ты сейчас ни за что бы не отъехал на один час пути от стоянки?

— И ты, храбрец с огненной головой, не отъедешь.

— Дурак будет, если отъедет, — спокойно заметил Костя. Он закончил свою работу и пошел помогать профессору.

— Давай-ка снесем вещи в палатку, — обратился к нему Клавдий Петрович, и оба они ушли. Веселов и Тышковский крепко спали у костра.

Витя поглядел на китайца.

Ему показалось при неверном свете огня, что Чаон-Го смеется. Смеется, считая его, Витю, суеверным трусом.